Виктор Мельников - Так не бывает. Почти фантастические рассказы. Так не бывает рассказ окончание

Так не бывает

Почти фантастические рассказы

Виктор Мельников

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Другие женщины

Больше всего я боюсь – и это не выдумка, – что мне придётся каяться, а людям, которые заметят во мне что-то неладное, осуждать, ибо они, как зрители, могут видеть больше, как не скрывайся и не прячься. А делать именно так приходится, да. И это сводит с ума. Особенно та мысль, что зрителем может стать жена. Но, как не удивительно, наблюдателем оказываюсь я. Осознание этого факта наступает не сразу, постепенно. И трудно передать, до какой степени ноет то ли душа, или её остатки, одним словом, признаюсь, как человек спрашивающий, я не всегда получаю ответы. А значит – гори всё синим пламенем, говорю я себе каждый раз, потому что страсть, как и любовь, осознаю, в период весеннего обострения изгоняет разум. Не до конца, конечно. Что-то остаётся, чтобы как-то балансировать на канате над пропастью, и вот так идёшь прямо, осторожно ступая, вниз не смотришь. Может быть, потому, изо дня в день, в таком напряжённом состоянии человек в силах сделать с самим собой то, что иначе невозможно. То есть происходят чудеса: вместо того, чтобы свалиться вниз, ты продолжаешь двигаться вперёд. При этом человеческая воля просто выкидывается невидимой, мистической силой – и препятствовать ей напрасно, как молнии во время грозы. И зачем, вообще? Ведь ты идёшь, а не летишь вниз.

Мысли – ох уж эти мысли-образы! Возникающая дилемма между двумя женщинами, когда невозможно определиться, загоняет в тупик, однако.

Я выглядываю в окно: снег идёт всю ночь и утро. В обед кто-то слепил снежную бабу. Она становится достопримечательностью двора, детвора водит хороводы вокруг неё, а вечером идёт дождь. Настоящий ливень! Вокруг снежной бабы образовывается огромная лужа – не подойти. Но она стоит, не растаяла, стоит совсем одинокая, омытая слезами, и никого вокруг. Для неё, я думаю, наступает тот самый критический момент, за которым последует, разумеется, настоящий «конец света». Она может исчезнуть – видимо, и у человека свой «конец света» наступает в то или иное время, а не у всех в один миг, как заставляют верить. И когда я её вижу, остановившись покурить в подъезде дома, возвращаясь из магазина с вином и конфетами обратно к Еве, мне кажется, что она продолжает бороться с водной стихией, являясь сама частью этой самой стихии (человек тоже часто борется с самим собой и себе подобными), – и она напоминает мне о жене, Ирине. Я выпускаю сигаретный дым вверх огромным кольцом, вдыхаю полной грудью свежего воздуха – выдыхаю, как бы сожалея участи снежной бабы. Если дождь продлится до следующего утра, а это вполне возможно, она не сможет выстоять, растает вся – погибнет, без всякого на то сомнения, как любой человек, оставшийся один на один со своей бедой. Сожалея, я улавливаю в воздухе странный запах. Кажется, пахнет порохом. Его сгоревшими остатками. Странно, но я принюхиваюсь – моему обонянию знакомо это вещество, которое, сгорая, обязательно оставляет след. Так и есть, я, кажется, не ошибаюсь. И утром, покинув Еву, я уже не вижу снежной бабы, она растаяла, превратившись в талую воду, а запах пороха во влажном воздухе усиливается – по правде говоря, я не в полной мере верю своему нюху, ссылаясь на хронический насморк. Так ли всё на самом деле? Скорей всего этот запах ассоциируется у меня с вечерней встречей, после работы, с женой. Вот в чём дело, оказывается. Так оно и есть, без сомнений. И когда я прихожу с работы, специально задержавшись на три лишних часа, Ирина меня не замечает, она спит. Не замечаю её и я. Кажется, обходится.

Открываю глаза. Утренний рассвет. Суббота. Супружеское ложе. Меня не прогоняют и в этот раз. Я поворачиваюсь к жене. Ирина не спит, смотрит на меня. Как долго она это делает? Гипнотизирует? Или что-то другое в этом взгляде – просто ненавидит?

– Мне кажется, что во всём виновата я, – говорит она, избирая странную тактику ведения разговора, – виновата в том, что старею. И становлюсь тебе не нужной, Игорь. Как поломанная вещь. Правда, я пока работаю: стираю бельё, готовлю обеды и ужины, мою полы, глажу тебе рубашки. Этакая универсальная машина-автомат. И я удивляюсь, что мне удаётся оставаться женщиной, на которую, в отличие от тебя, заглядывают молодые мужчины.

Я, конечно, ждал этих слов, или подобных этим, я, можно сказать, привык к ним.

И я молчу, не объясняю, почему меня не было дома несколько дней, а телефон сотовый выключен. Ирина, предполагаю, прекрасно понимает, что это означает, потому что ложь не может спасти ни меня, ни её. Она продолжает говорить, я слушаю – так надо для неё самой, чтобы выговориться, облегчить таким образом душу. Да, я отмалчиваюсь, глядя на эту женщину, которая почти двадцать лет терпит меня, ухаживает за мной, при этом не оставляет попыток цепляться за остатки былой красоты. В свои сорок лет (мы с ней ровесники, если не считать разницы в полгода, что я старше) она, надо сказать честно, пытается выглядеть «хорошо». Очевидно, мне-то известно, что для этого она прилагает большие усилия: косметические салоны, маски, кремы… Она даже год назад сделала пластическую операцию: врачи подтянули ей кожу лица… Мысли иногда, конечно, бывают чрезвычайно ничтожны, но, буду откровенным, у женщин в этом возрасте происходит некое «осознание каждой части тела». И, если говорить об Ирине, она всерьёз считает, что сможет остановить процесс старения. Тем самым сумеет снова привлечь меня к себе, а может, рассчитывает и на большее…

По её мнению, если судить, я убегаю от неё. Это не так. Я ухожу на время, да. Но не убегаю совсем.

Пока она говорит, я пытаюсь сравнить Иру с Евой. Ничего не выходит. И дело не в том, что у них существует огромная разница в возрасте – пятнадцать лет. Это два разных типа женщин и по внешности, и по характеру. Если жена, к примеру, может терпеть, то Ева капризна. Но не в этом, наверное, дело. Между Евой и мной находится некая пелена, которая искажает пространство, а вместе с ним искажается действительность – кто-то из нас носит розовые очки, а если быть более точным, мы поочерёдно цепляем их себе на нос. А между Ирой и мной такой пелены не существует, она является частью меня самого, а самому себе, по крайней мере, лгать не станешь – скорей промолчишь. А раз так – она тоже, в этом не может быть сомнений, способна изменить.

– Ты разлюбил меня, Игорь, – продолжает Ирина.

– Я привык, – говорю, но она как будто не хочет слышать.

– У тебя есть любовница. Не отрицай. И что она может тебе дать? Скажи?

– Успокойся, – говорю я, пытаясь прекратить этот разговор. – Тебе не идёт такой тон.

– Нет, ты скажи, Игорь. Честно скажи!

Я молчу, глядя в потолок.

– Что тебе от меня нужно, тогда скажи?

На этот вопрос я не могу точно ответить. И говорю первое, что приходит на ум.

– Я знаю, Ира, кто ты, но не знаю, кто она, та самая, о которой ты говоришь. Ты у меня одна, поверь, остальные подделки.

Очень мало людей умеет разговаривать между собой, даже в семье. Ещё меньше тех, подчёркиваю, кто умеет понимать. Полагаю, я и Ирина понимаем друг друга так, как никто другой, ибо умеем подбирать слова.

И вот жена позволяет мне себя обнять и поцеловать. В это мгновение я вижу другую женщину. Она становится моложе лет на пять, и я чувствую некий восторг, в уме всё мелькает, как вихрь, а сердце вылетает из груди, словно первый раз: страсть возникает из пустоты, ниоткуда, как будто не было тех двух ночей с Евой.

Я собираю вещи, чтобы уйти с работы. Ева звонит на сотовый телефон. Мы с ней разговариваем о всяких мелочах. Сотрудники думают, наверное, что я держу разговор с женой – пусть так думают. Излишняя откровенность позволяет, видимо, им делать такие выводы: всякого влечёт чужая страсть.

Итак, стало быть, уточню здесь, Ева знает об Ирине. И знает, что у меня есть сын, который учится в другом городе. Она видит, что сын для меня многое означает, здесь не возникают споры, но не понимает, почему я возвращаюсь к жене. В свою очередь я догадываюсь о тех чувствах Евы, которые определяют её поведение и отношение ко мне: занимаясь со мной любовью, она избавляется от забот о хлебе насущном, намазанным шоколадным маслом. Она не находится у меня на содержании. Но я даю ей денег столько, сколько она просит, хотя предполагаю, рассуждая из своего болота, что спрашивать денег – гадкая история, если чувствуешь, что их не совсем заслужил. Правда, я могу позволить себе такую «роскошь».

Именно – «роскошь»! Это слово меня забавляет. Я часто прокручиваю его на языке. Однажды в порыве страсти сказал Еве: «Ты моя роскошь!», хотя в голове крутились слова «моя дорогая». И то, и другое слово означают одно для меня – трату денег. Не ошибусь, право, то же самое означают эти слова и для неё. Но в обратном смысле.

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Так не бывает
Почти фантастические рассказы
Виктор Мельников

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Другие женщины

Я, конечно, ждал этих слов, или подобных этим, я, можно сказать, привык к ним.

По её мнению, если судить, я убегаю от неё. Это не так. Я ухожу на время, да. Но не убегаю совсем.

– Ты разлюбил меня, Игорь, – продолжает Ирина.

– Я привык, – говорю, но она как будто не хочет слышать.

– У тебя есть любовница. Не отрицай. И что она может тебе дать? Скажи?

– Успокойся, – говорю я, пытаясь прекратить этот разговор. – Тебе не идёт такой тон.

– Нет, ты скажи, Игорь. Честно скажи!

Я молчу, глядя в потолок.

– Что тебе от меня нужно, тогда скажи?

На этот вопрос я не могу точно ответить. И говорю первое, что приходит на ум.

Если более конкретно и точно говорить о Еве, то можно применять такие слова, как, например, «мне кажется, что её профессиональные достижения связаны благодаря моему появлению в её жизни» (совсем недавно на работе шеф повысил её в должности до заместителя главного бухгалтера). Или: «мне кажется, её новая любовь настоящая, в ней нет равнодушия». Либо: «мне кажется, её радости имеют прямое отношение к тем переменам, что происходят в моей и её жизни».

Мне кажется – и я понимаю почему.

Но мне не кажется, а именно так всё и есть, что происходят трансформации – как не называй это – жизненных сложившихся устоев в моей семье, а вместе с ними, однозначно, изменяется и сама Ирина.

И вот, когда я ухожу с работы, договорившись с Евой встретиться сегодня вечером, но вначале я должен попасть домой, мне становится ясно, что я страшный эгоист, потому что моя страсть к Еве точно также распространяется и на жену. В этом я убеждаюсь, когда захожу на порог своей квартиры, – я почти не узнаю Ирину!

– Не понимаю, ты снова сделала пластическую операцию? – спрашиваю я её. – Это невозможно, когда успела?

– Нет, и не думала, Игорь. Я тебе нравлюсь? – Ирина подходит к большому зеркалу в прихожей, скидывает халат себе под ноги, остаётся обнажённой, и приподнимает груди руками. – Стали меньше отвисать. Что скажешь?

Я прикасаюсь к жене, одной рукой к плечу, другой провожу по низу живота. Лёгкая дрожь проходит по её телу. Я не знаю, чем возможно такое объяснить, но тело Ирины приобретает некую былую свежесть, – передо мной другая женщина!

Зная, что последует за всем этим, я прикидываю, чтобы сказать Еве после, которая ждёт меня у себя дома, надеясь на дорогой подарок, который ей пообещал.

Испытывая чувство вины, как перед Евой, так и перед женой, я, под предлогом купить сигарет, покидаю квартиру, еду к Еве.

В ювелирном салоне покупаю золотой браслет. С этим подарком появляюсь у Евы – она изменяется тоже! Это становится заметно, не в лучшую сторону, да так, что я отступаю на шаг, когда она целует меня.

Я примеряю Еве браслет и вижу, что подарок ей не нравится, что ли. У девушки портится настроение, словно погода в летнюю пору: набежавшие чёрные тучи сейчас извергнут на мою голову град, догадываюсь. И я интересуюсь, в чём дело? Но она не отвечает. Я предполагаю, всё дело в моей непунктуальности. Пытаюсь разобраться – она не делится со мной ни одним словом, предпочитает молчать. И от этого, как мне кажется, становится невзрачной, серой, а на лбу и вокруг век, я вижу, угадываются глубокие морщинки, которых ранее не замечал.

– Я тебе не нравлюсь, – вдруг говорит она. – Что-то не так, я вижу. – Ева снимает браслет, кидает его на пол. – Ну, ударь меня за это, докажи, что ты хам! Сделай, что я тебя прошу.

Начинается истерика и слёзы – не переношу. Одеваюсь и ухожу.

В скором времени складывается впечатление, что Ева избегает меня. На телефонные звонки не отвечает. Всё чаще и чаще я возвращаюсь домой вовремя. И с каждым днём понимаю, что Ирина перевоплощается в молодую женщину – я вижу в ней тот самый сексуальный огонь, который горел в ней лет десять назад. Это чудо для меня. А для Ирины – вдвойне. У неё рождаются какие-то детские планы, она полна радости и восторга. Однако всё это не передаётся мне.

Попытки дозвониться до Евы так ни к чему и не приводят.

И вот однажды, вернувшись с работы, я не застаю жену дома. Она исчезает. Сотовый молчит. Всё повторяется в точности наоборот, где жена занимает моё место.

Я еду домой к Еве. Она сама зовёт меня к себе. Я понимаю, что эта девушка, может быть, рассчитывает на очередной подарок. Не всё так просто у неё. Но я не хочу быть любезным в этот раз. Я сам не знаю, зачем к ней направляюсь, прошло ведь несколько дней, прежде чем она сама удостоила меня своим звонком.

Всё время в пути думаю об Ирине – куда чёрт её понёс? Не зря она тогда упоминала каких-то мужчин. Знать бы, где она есть…

Но оставлю…

В квартире Евы снова чувствуется запах сгоревшего пороха. Она стоит ко мне спиной, а когда поворачивается, – я вижу женщину в годах, за пятьдесят. Почему-то я к этому легко отношусь. Меня не пугает преждевременная старость Евы. Как ни странно, но меня не цепляют за живое её проблемы, о которых она второпях рассказывает, а ведь всеобщее уважение и влияние – это есть возраст.

Она плачет. Я развожу руками, здесь я бессилен.

Ева говорит:

– Я превратилась в некрасивую женщину, и знаю об этом. Я несчастна – пожалей меня, Игорь…

Есть женщины, с которыми хорошо, но без которых ещё лучше. А есть женщины, с которыми плохо, но без которых ещё хуже. Даже в лучшие времена я определял Еву к первой категории. В теперешней ситуации, я понимаю отчётливо, требуется бежать, бежать и бежать, пока Ева не сгорела совсем в своём возрасте. Но я стою и смотрю на неё.

– Мне пора, – говорю и ухожу.

Я возвращаюсь домой в ужасно возбуждённом и, не знаю почему, в ужасно весёлом состоянии духа. Это, наверное, потому, что так легко расстался с Евой. Теперь я могу догадываться, кого встречу, если Ира вернулась. Но я боюсь анализировать последние события. Они не поддаются логике, и мне становится смешно. От безысходности.

Возле своей квартиры я снова улавливаю знакомый запах. Распахиваю дверь, захожу – и вижу трёхлетнюю девочку.

Обратный процесс – это тоже смерть, безобразное явление природы. А это всё должно оставаться в тайне, без посторонних глаз. Я закрываю квартиру (слышу детский голос, Игорь!) и направляюсь в бар: всему приходит конец.

Поймёт ли Ира мой поступок? Я не могу быть в этом уверенным, она теперь ребёнок. И наливаю водки в рюмку.

В ином свете

Он выращивал свиней. Всю сознательную жизнь. А дело, значится, это хлопотное, но прибыльное, свиноводство. Пятьдесят свиней в хозяйстве – это не так много, конечно, но и не мало, если считать, что с делами он справлялся сам. Жена умерла сразу, как родила ему дочь. Видно, что молву поветрием носит: очень хорошая женщина была, о ней долго в деревне хорошим словом отзывались. Так сказать, доброму Савве добрая и слава. Он долго переживал, чуть было к рюмке не приложился, но соседи отговорили. Одним словом, мужик взял себя в руки. Ему прекрасно было известно, как кормить поросят-отъёмышей, поэтому для него не составило труда выходить своего ребёнка, свою кровиночку. А жениться, надо сказать, он больше не смог – слишком любил свою жену, и не мог представить для своей дочери другую маму. Нет иной мамы, есть отец и мать в одном лице тогда. Дни бежали, дочка подрастала, о маме спрашивала редко – она не могла сравнить, что такое жить с мамой, а после только с папой. И хозяйство росло – уже не пятьдесят свиней в подворье, все сто! Училась дочка хорошо и, как заботливый отец, он все свободные средства вкладывал в ребёнка, чтобы потом девочка смогла поступить в высшее учебное заведение. А она хотела стать медиком, как мило с её стороны это выглядело, чтобы мамы не умирали у детей. Отец не возражал, медиком – так медиком, что может быть лучше? И продолжал работать: кормил маленьких поросят густыми влажными мешанками три раза в сутки (смеси делал вручную, душу вкладывал, однозначно), корм давал через равные промежутки времени, поддерживал чистоту; поил животных, часто с рук. Делал всё по норме, чтобы не осаливались поросята. Был ласков с ними, как с детьми малыми, а вырастали – ничего не поделаешь, некоторых под нож лично сам отправлял, хотя и жалко было. Взрослых особей он держал отдельно от молодняка. Поросёнок считался взрослым, достигнув веса тридцати килограмм. Откорм – основная цель разведения свиней, считал он, решающий показатель экономического результата. И он умел, никаких сомнений, его достигнуть, получая дешёвую мясную свинину по себестоимости. Сам же и разводил поросят, используя искусственное осеменение. У самок свиней овуляция происходит в ранние утренние часы. Поэтому он решил, сегодня не ложиться спать вообще, в два часа ночи вставать надо, а утром выспаться часок-другой. У соседа взял фильм на DVD для просмотра. Дочь уже спала, завтра в школу, десятый класс. Он включил проигрыватель, вставил диск. Странный фильм, подумалось ему, и вправду сказать. Почти без слов, и всё так узнаваемо. Главный герой деревенский романтик! Было видно, что в утренние часы он любил наблюдать за звёздами. Только небо светилось у него над головой да тусклая лампочка над входом в сарай – он, сидя на порожках, пялился на звёзды, на Луну, произносил непонятные монологи, говоря о пастухах и диче. Но вот небо осветили необычные шары. Он принял их за шаровые молнии. По сюжету ему приходилось их уже наблюдать – ещё одна загадка природы, вот она взрывчатка мироздания. И этой ночью так и было, он, видимо, знал, что это произойдёт. После обычно находили в полях вытоптанные круги местные фермеры. Сначала это казалось для всех в диковинку, а спустя некоторое время деревня привыкла к феномену. Чему быть того не миновать. После того, как уфологи из Москвы истоптали одному фермеру всё пшеничное поле, и он понёс убытки, больше никто не захотел обращаться к этим доморощенным учёным. Себе самому хуже сделаешь, а тайны не узнаешь, пожалуй. Никто из этих учёных не сможет понять, что иные миры сломали десять тысяч колосков, а люди – миллионы. Такие совсем обыденные мысли вертелись в головах жителей деревни, проводником которых был этот самый главный герой, романтик. Он тоже имел приусадебное хозяйство, растил подростка-дочь, делал своё дело, одним словом, но чувствовалось, что всё давно предрешено. Прямая из точки «А» не пересечётся с точкой «С», она всё равно упрётся в точку «В», только кривая изменится. На его лице ощущалась тревога, рыхлая кожа век дрожала, глаза слезились. Деревня, где он жил, постепенно становилась безлюдной. Люди то ли уезжали, то ли умирали, было не совсем понятно: дома пустели, их хозяева исчезали бесследно. Далее: топтание на месте, обыденность, тяжёлый труд – и пьянство, как итог. Многие разводили руками, а кто-то опускал руки совсем, вялый сюжет клонил ко сну. Не только зрителя. Белая пелена перед глазами. И вот приехал покупатель – просигналила машина. Покупатель приезжал один раз в десять дней. С ним было выгодно работать, он хорошо платил. Слово за слово, дело было сделано. Расплатившись, он сказал, что яйцеобразные формы облаков впервые видит (они висели над ними), да чтобы ещё светились в тёмное время суток!.. Хозяин подворья произнёс: любопытное кино – и всё стало исчезать после мощной вспышки; она ослепила, в глазах засияло яркое жёлто-красное пятно, в ушах жужжания шмеля… и знакомый голос дочери: «Папа, папа, мне страшно!» Дочь спала, он это знал, а теперь её голос слышался совсем где-то рядом. Он хотел её успокоить, но слова исчезли в пустоте пространства, он хотел броситься ей на помощь, но ноги парализовало, они не слушались его. Пятно рассеялось, жужжание шмеля усилилось, он увидел покупателя, превращающегося в маленького серого карлика, который уходит по лучу света вместе с его дочерью… хлопок – и всё как будто вернулось на свои места. Он очнулся, выключил телевизор, который приглушённо шумел, – вот откуда этот звук! Я, кажется, проспал. Больше, чем предполагал. Надо приниматься за работу. За окном ещё темно. Господи, старый балда, решил развлечься! Тьфу! А свиноматки ждут папку! Проходя мимо спальни дочери, заглянул к ней: подросток отсутствовал в своей постели. Он подошёл к кровати, дотронулся рукой до простыни: она хранила ещё тепло её тела. «Что же это такое?» – задался он вопросом. Страшилка была близка к тому, чтобы сбыться… И она сбылась – не воротилась дочь. «В гостях воля хозяйская, – повторял он соседям одни и те же слова каждый день, завидев кого, – а кто они, чтоб дочь мою удерживать? Не люди! Мы у них бычки на верёвочке». На что соседи отмалчивались, а когда раздосадованный горем отец шёл прочь, говорили полушёпотом: «Совсем старик с ума сбрендил, видимо, – загуляла его дочь, загуляла, сбежала от него и от его свиней».

«Боже, как хорошо! Наконец-то я одна – ни мужа, ни детей. Двадцать дней полной свободы, после двадцати лет заточения». Мысли Леры вяло перетекали по извилинам серого вещества, а тело, распластавшись на песке, нежилось в мягких лучах заходящего солнца. Она приехала в санаторий уже к вечеру и, быстро оформившись и надев купальник и легкий сарафан, сразу отправилась на пляж. Народу было немного. Начало сентября выгнало большинство отдыхающих в свои города и веси, и только те, которые не были обременены заботой о детях, сейчас находились здесь. В основном это были одинокие, уже немолодые люди и Лера, в своем ярком купальнике на стройном, еще не загорелом теле, широкополой шляпе на белокурых волосах, и больших розовых очках сильно выделялась из этой массы. Она пробыла на пляже больше двух часов, и явно, подошло уже время покинуть это дивное место. Но была такая лень, что она не могла сдвинуться с места. Взгляд ее прикрытых глаз был устремлен вдаль, где кончалась кромка берега, и начиналось голубое, как небо море. «Никогда не устану смотреть на бесконечную воду, как же оно величаво это море: огромно, прекрасно, но и опасно. Надо же уже и стихами заговорила. А это кто там? О! Какой мужчина! Длинноногий, высокий, загорелый, прямо фотомодель. И, что это? Он идет ко мне?»
- Простите, с вами все в порядке? Уже никого нет на пляже, а вы лежите не шелохнувшись.
Лера подняла на лоб очки и игриво посмотрела на мужчину, который вблизи оказался несколько старше, чем ей показалось, и к тому же с очень знакомым лицом. Спросить «Не встречались ли раньше – это так банально».
-А, вы что спасатель или доктор, нет – вы смотритель пляжа, блюститель порядка.
-Ну, зачем вы так? Я, правда, забеспокоился, уже поздний вечер, загорать уже поздно, а вы лежите без движения.
-Спасибо, что побеспокоились, но напрасно. Я приехала сюда именно отдохнуть от людей, от знакомых, от семьи. И заводить новые знакомства не входило в мои планы.
-Простите еще раз, я и не собирался с вами знакомиться, - сказал обиженно мужчина и повернулся, что бы уйти.
«Неужели сейчас уйдет, как глупо. По-моему я переборщила». Лера встала, свернула бамбуковую подстилку, накинула сарафан и пошла в сторону санатория. Мужчина тоже взял свои вещи и шел следом. Она остановилась, подождала его и сказала.
-Одно из двух: или вы преследуете меня, или мы отдыхаем в одном санатории.
Почувствовав, что эта красивая женщина, все-таки, не прочь с ним познакомиться, мужчина поспешил догнать ее.
- Вы правы, я отдыхаю в санатории «Надежда» уже целую неделю, поэтому вас преследую, вернее, следую за вами.
Они пошли рядом, разговаривая о море, санатории и погоде. Подойдя к санаторию, они совершенно подружились и договорились встретиться завтра на пляже. Мужчину звали Кирилл Полянский. Он работал в порту Новороссийска, и сюда приехал подлечить сердце, как и Лера. Имя Лере ни о чем не говорило, а вот фамилия была знакома. Она взяла ключ, поднялась в двухместный номер, который занимала одна, и все время про себя повторяла «Полянский, Полянский, где же я встречала эту фамилию? И лицо ведь знакомо". Но, так и не вспомнив, она приняла душ и легла спать.
Утро было солнечным и сулило замечательный день. Лера сходила на завтрак, потом к врачу, потом на процедуры, потом на обед и на пляж выбралась только после обеда. То место, где она вчера расположилась, было занято. Еще издалека Лера поняла, что это Кирилл. Увидев Леру, он поднялся и пошел ей навстречу.
-Я заждался! Лера, почему так поздно?
- А, вы, что меня с утра здесь дожидаетесь?
-Ну, не с утра, конечно, хотя…
-Пойдемте лучше купаться, - сказала Лера и, взяв его за руку, потянула к воде.
Кирилл побежал с ней, они с разбегу плюхнулись в воду, подняв тучу серебристых брызг, и поплыли на песчаную косу, находившуюся метрах в пятидесяти от берега. Лера неплохо плавала, но ее спутник держался все время рядом, готовый прийти ей на помощь в любую минуту. Когда же они доплыли до косы, где воды было по пояс, и она была настолько прозрачна, что просматривалась каждая песчинка, Кирилл оставил Леру и поплыл дальше в море. Лера залюбовалась им, он плыл брасом и загорелый торс мелькал над водой, дразня Леру своей мощью и сексуальностью. У нее затрепетало сердечко, она почувствовала, как заломило в самом низу живота и желание обладать этим мужчиной завопило в ее теле. Наконец он вернулся, немного уставший, посмотрел Лере в глаза и уловил то желание, которое бушевало в ней. Он обхватил ее за талию и притянул к себе. Лера не сопротивлялась. Они были по плечи в воде, тела были легкими, как пена от волн, набегавших на берег. Кирилл, положив свои огромные руки на круглую упругую попку Леры, прижал ее к своим бедрам. Губы их встретились. Поцелуй был упоительно долгим и сладким.
-Я хочу тебя, - прошептал Кирилл.
-Я тоже. Но ведь кругом люди.
-Да черт с ними. Мы их не знаем, они нас тоже, да и далеко мы от берега.
Кирилл развязал завязку от купальника на шее Леры и обнажил ее полную напряженную грудь. Волны мгновенно обласкали ее своим прикосновением, возбуждая еще сильнее. Кирилл взял грудь рукой и поднес к губам, облизнув затвердевший сосок. Лера застонала, откинув голову назад. Напрягшаяся плоть Кирилла разрывала ее бикини. Он опустил руку в воду и опустил плавки. Лера, помогла ему войти в себя, и акт любви и похоти слился воедино. Мир не существовал вокруг. Лера была замужем двадцать лет и никогда не изменяла мужу. А здесь, она даже не поняла, как все быстро случилось. Она не могла об этом думать. Она вообще ни о чем не думала. Ее тело взорвалось волной небывалого наслаждения, испытанного впервые в жизни. Кирилл выпустил ее из рук, и подняв за подбородок, заглянул в глаза.
-Ты чудо! Я не испытывал такого ни с одной женщиной, - он нежно поцеловал ее в губы.
Лера промолчала, только провела пальчиком по его волосатой груди и поплыла к берегу.
На берегу, она взяла свои вещи и пошла в санаторий. Она не могла определиться, как поступать дальше. «Ведь повела себя, как дешевая проститутка. Второй раз вижу мужика, и уже отдалась ему, да где? На виду у всего пляжа. Правда, людей там было не много, да и занят каждый собой. Но это не важно. А что важно? Боже, как же было хорошо. Еще хочу. Плевать на условности. Пусть будет, как будет». Она остановилась. Посмотрела назад, ушла еще не далеко и вернулась. Расстелила на песке подстилку и легла загорать.
Кирилл увидел, что она вернулась, подошел и сказал:
-Лера, я приглашаю тебя вечером в ресторан, пойдешь? В девять встретимся в холле.
-Пойду, - просто сказала Лера.
-Тогда до вечера, - и Кирилл ушел с пляжа.
Вечер был теплым и Лера надела короткое облегающее платье, она в свои сорок лет выглядела очень молодо и одевалась смело и экстравагантно. Кирилл сначала, даже, не узнал ее. А когда, наконец понял, что это она, стал осыпать комплиментами, восхищаясь ее красотой и элегантностью. В ресторане они пили шампанское и закусывали фруктами. Лера быстро захмелела, и дневной эпизод на море не казался ей таким уж безобразным. Кирилл же всячески угождал ей, и в его поведении не было даже намека на продолжение близких отношений. Они разговаривали о жизни, о работе. Лера знала уже, что он всю жизнь служил на флоте, сначала во Владивостоке, потом в Новороссийске. А теперь на пенсии, работает в порту. Обещал Лере свозить ее в Новороссийск и показать порт и корабли. Лера сказала, что она уже видела корабли в молодости, когда была во Владивостоке на путине, но те корабли были не военными. В общем, у них нашлись общие интересы и они, покинув ресторан, пошли гулять и проговорили почти до рассвета. Не заметили, как оказались у моря.
-Давай искупаемся, Лера, ведь ты никогда не купалась в ночном море.
-Без купальника?
-Подумаешь! Мы ведь вдвоем и еще довольно темно.
Он подошел к Лере, на которой было надето платье без бретелек. Опустил его на талию, освободив прекрасную грудь молодой женщины. Снял с себя легкую рубашку и прижался к этой восхитительной груди.

Окончание следует, если читатели будут не против.

Так не бывает

Почти фантастические рассказы

Виктор Мельников

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Другие женщины

Я, конечно, ждал этих слов, или подобных этим, я, можно сказать, привык к ним.

По её мнению, если судить, я убегаю от неё. Это не так. Я ухожу на время, да. Но не убегаю совсем.

– Ты разлюбил меня, Игорь, – продолжает Ирина.

– Я привык, – говорю, но она как будто не хочет слышать.

– У тебя есть любовница. Не отрицай. И что она может тебе дать? Скажи?

– Успокойся, – говорю я, пытаясь прекратить этот разговор. – Тебе не идёт такой тон.

– Нет, ты скажи, Игорь. Честно скажи!

Я молчу, глядя в потолок.

– Что тебе от меня нужно, тогда скажи?

На этот вопрос я не могу точно ответить. И говорю первое, что приходит на ум.

Так не бывает.

Так не бывает. Улыбнуться на прощание, оставив легкую грусть и толику радости. С фальшивым "будем друзьями" малодушно убежать и тихонько рыдать в уголочке. Паршивый нам сказочник попался. Двоечником, наверное, был. Вот и сказка кривая получилась - походила, побродила, махнув рукой на все это безобразие. И правда, не бывает так. А может и бывает, но не для нас. Хлопнуть дверью, да так, чтобы известка с потолка посыпалась и косяк вывернуло. Разозлиться и наговорить ворох колких незаслуженных слов. Если плохо, то сделать еще больнее. Когда плакать - бить посуду в мелкую крошку. И по лицу хлестать, чтобы кровь текла. Обидеться, обидеть и не суметь простить. Не обрести прощение. Только не смотреть в глаза. И свои не показывать. Там давно не осталось ничего кроме пустоты и равнодушия - к другим, к себе, к тому, что будет завтра. Так не бывает. Принцы вымерли, наверное, еще в эр у динозавров. А может, их и вовсе не существовало. .. Жить одним днем, не планируя ничего дольше, чем на пару часов. Мечтать только о том, что можешь и сам получить без особого труда. Идти на работу, улыбаться коллегам той самой, ничего не значащей улыбкой и получать в ответ такие же - вежливо-картонные оскалы. А в конце недели позвонить подружкам и поехать в какой-нибудь клуб. Смотреть в пустые-пустые глаза с какой-то страшно-обидной искоркой злорадства и удовлетворения. И веселиться - отчаянно, бездумно, как в последний раз. И смеяться - громко, дико, не останавливаясь. Пить горькое-горькое мартини, не замечая комок чуть ниже ключиц. И курить, выпуская тонкие струйки едко-ментолового дыма. Когда совсем стемнеет, можно кого-нибудь поймать. Кого-нибудь с такими же жутко-пустыми глазами, но сильными руками и теплыми ладонями, которые согреют твои, заледеневшие пальчики и озябшие плечи. И не думать. Забыть и притвориться, что все правильно. Вот как бывает. Просто не повезло. Просто не сложилось. Так просто, что невозможно понять. Проснуться на следующее утро и поспешно уйти, или закрыть за чужой спиной дверь. И совсем немного кривиться от отвращения к себе. Пить кофе. И курить, курить, курить, курить, курить.... пока вся комната не пропахнет и глаза от дыма не заслезятся. Уже полтора года зима - морозная, кипельно-белая. Так холодно, что снежинки на ресницах н е тают. Скрип от торопливо- радостных шагов. Звонкий смех и облачко пара вокруг. И выцеловывать улыбку. И не верить. Счастливо вздыхать , что так не бывает. И снова выц е ловать притворно-сердитую морщинку между бровей. Молить Богов, чтобы не смотрели, не завидовали, не отняли... И обнимать, как больше никто не обнимет. А дальше по кругу: работа, дела, опротивевшее тупое веселье... Слишком много бессмысленных слов, когда самое главное сказать уже некому. Подолгу гулять, слушая, как скрипит снег под подошвой ботинок. Равнодушно чувствовать холод, который никогда не сравнится с тем, другим. Смотреть на людей, заглядывать в лица. И искать. Снова и снова, каждый день. И улыбаться, все так же - пусто-радостно. А дороги скользкие - городская служба не успела расчистить снежные завалы за ночь. И ветер от бешено-быстрой поездки. Всего один шлем на двоих, который почти насильно одевают тебе на голову . Совсем немного надуть губы, чуть-чуть завидуя, что не можешь чувствовать колючий воздух на лице. И крепко прижаться - все-таки первый раз катаешься на мотоцикле. Почти лететь. С визгом, разумеется, счастливым. Разумеется, неприлично-громким. Таким же, как ответный смех. Когда станет возмутительно-поздно - вернуться домой. Открыть пустую промерзшую, несмотря на исправно работающее отопление, комнату. Разогреть рыбу и даже выложить в миску, поставить около холодильника, чтобы вспомнить, как отдавала наглое мяукающее создание знакомой девчонке и немного устыдиться, как будто снова увидев незаслуженно-обиженные зеленые глаза. Такие зеленые, что... Слишком крутой поворот, слишком больша я скорость, слишком сильный ветер. Визг тормозов, короткий, но какой-то обидный полет и еще более обидное преземление. Хруст. Тишина - жуткая, разрывающая на части. Хриплое, испуганное дыхание. Липкая струйка от правой брови и дальше по щеке. Золотой, сияющий на холодном зимнем солнце, купол с крестом на самой вершине. И медленно падающие снежинки. Ползком по снегу, настолько быстро, насколько позволяют сдавленные тугим обручем ребра. Рванные облачка пара, вылетающие нервно-часто. Дрожащие, почти негнущиеся пальцы. Красная плоска на побелевшей щеке. Несколько соленых капелек. Бом... Бом... Бом... Бом... Бом... Глаза. Обжигающе-зеленые. Такие зеленые, что больно смотреть. Секунда за секундой потухающ и е до грязной серости. Облачко пара, хрипло- испуганное. Последнее. Пойманное почти такими же х олодными, словно одеревеневшими, губами. Бом... Бом... Бом... Бом.... Бом... А еще бывает вот так. Сидеть на подоконнике, оставив за спиной темную пустую комнату. Такую же пустую, как твои глаза. Вдыхать горько-ментоловые струйки и стряхивать пепел, наблюдая, как постепенно исчезают искорки. Двенадцатый этаж как-никак. И растирать колено. Скорее по-привычке, чем от необходимости. Вспоминать каждый изгиб кривого белесого шрама от середины бедра до самого сгиба ноги. Десять швов. Провести кончиками пальцев по еще одной снежно-белой полоске - от кончика правой брови через висок, к уху. Пятнадцать ювелирно-точных швов. Или вспомнить, как ныла спина по осенними серыми вечерам. Восемнадцать швов. Ангел уберег, говорила тогда старенькая медсестра с жалостливо-добрыми глазами. За такими ангелы не присматривают. Таким ангелы не нужны. Такие еще и с десяток пуль стерпят. И горную реку переплывут. И сигарету без спичек зажгут. И о судьбе расскажут без всяких карт, зеркал и амулетов. И боль зашепчут. Потом счастливо рассмеются, назвав все обманом зрения или фикцией. Только свою судьбу запрещено читать. Особенно на родных, особенно на любимых. Боги нетерпеливых не любят и немножко завидуют. Не удержалась. Прочитала. И такие влюбляются. И смеются. И хмурость выцеловывают. А потом ненавидят зиму и обжигающе-зеленые глаза. Бом... Бом... Бом... Бом.... Бом... Курить, курить, курить, курить... Сидеть на подоконнике до самого рассвета. И горько-ментоловый дым комком чуть ниже ключиц. И по привычке растирать колено - от середины бедра до сгиба ноги. Иногда сжимать руками виски, опасливо прикасаясь к кончику правой брови. Наблюдать за огоньком последней сигареты - слишком горькой даже для твоих пустых глаз. А потом резко оттолкнуться. И полететь вниз быстро-быстро, зная, что все равно никто не увидит. Не сможет. И если сможет, то уж точно ничего не скажет. И лететь вниз, потом резко вверх и вперед. До золотого купола. И совсем немножко грустить. Светло-светло. Ловить снежинки, чтобы растаяли на алых с мороза щеках. Улыбаться, совсем немного, почти украдкой. Бом... Бом... Бом... Бом... Бом... Бежать до высокого серого дома, встретиться с сонной хозяйкой. Зачем-то плакать и смотреть, как испугано, с легкой опаской, приподнимаются тонко выщипанные бровки. Опять плакать и представлять, что, наверное, неприятно выглядят слезы в твоих пустых глазах. Потом сжимать уже немаленький серый комочек, с обжигающе-зелеными изумрудами - немного сонными, но, тем не менее, невероятно наглыми. - Спасибо, - шепотом, выдыхая в дымчатую шерсть. - ... такая же, как твои глаза... - Так не бывает! И прижимать серое возмущенно мяукающее создание к себе, кутая в старый свитер, потому что куртка осталась дома. Впрочем, как и ключи. Снова бежать. И смеяться. Тихо и осторожно-счастливо. Чувствовать, как шелковистая шерсть проходит сквозь пальцы. И заглядывать в блестящие изумрудно-зеленые плошки. И радоваться, что никто не может видеть - слишком уж не хочется делиться этим моментом. Сбить кого-то с ног. Выпустить от неожиданности кота. И ловить вдвоем испуганно орущее создание. Поймать, прижать к себе и вспомнить, что невидима. Удивленно-сосредоточенно обернуться. Поймать (или быть пойманной?) дымчато-серые глаза. С золотыми искорками. Не менее удивленно наблюдать, как на плечи опускается только что вытащенная прямо из воздуха куртка. Твоя. Хмуриться и тянуться к теплу. Почти забытому за полтора года. И улыбнуться, по-настоящему. И получить такую же улыбку в ответ. Прошептать: - Так не бывает. - Бывает. Мы ведь профессиональные сказочники. - Только нельзя никому говорить об этом. Поймать (или быть пойманной?) удивленные дымчато-серые глаза с невозможными золотистыми искорками. - Мяу-у-у-у! - А у меня даже молока дома нет, - растерянно пропустить между пальцами шелковистую шерсть. - Эх, чудо ты, волосатое... И долго-долго смотреть в колдовские глаза, видя отражение своих - с бешено мечущимися золотыми искрами. И улыбаться. А потом осторожно думать, что так не бывает.